Громкий крик, заставивший молодую креолку так внезапно покинуть своего спутника, был одновременно и решением толпы и приговором.
Слово “повесить” звучало у нее в ушах, когда она бросилась к хижине мустангера.
Наблюдая с притворным интересом за игрой серебристых рыбок, она думала только о том, что в эту минуту происходило перед хакале. Хотя деревья заслоняли от нее поляну, она знала, кто находится на ней, и могла по доносившимся оттуда словам представить себе ход событий.
Приблизительно в ту минуту, когда она соскочила с лошади, перед хакале разыгралась сцена, которую следует вкратце описать.
Люди, оставшиеся на поляне, уже не стояли отдельными кучками — они столпились в круг.
В центре толпы возвышалась внушительная фигура начальника “регуляторов” и около него три или четыре его помощника; рядом с ними стояли Вудли Пойндекстер и Кассий Колхаун. Последние присутствовали, по-видимому, лишь как свидетели развертывающейся драмы; решающее слово принадлежало другим. Это было судебное разбирательство по обвинению в убийстве — суд Линча. В качестве судьи выступал начальник “регуляторов” Сэм Мэнли. Вся толпа, за исключением двух обвиняемых, играла роль присяжных. Обвиняемые — Морис Джеральд и его слуга Фелим. Они — внутри круга. И тот и другой лежат на траве, связанные сыромятными ремнями по рукам и ногам. Их даже лишили возможности говорить. Фелима заставили замолчать угрозами, а его хозяин молчит потому, что в рот ему вставили деревянный кляп. Это сделано для того, чтобы он своим безумным бредом не мешал говорить другим. Туго стянутые ремни не могут парализовать движений больного. Два человека держат Мориса за плечи, третий сидит на его ногах. Только его глаза могут свободно двигаться; он вращает ими, бросает на свою стражу дикие, безумные взгляды, которые трудно выдержать.
В убийстве обвиняется только один из пленников; другого считают просто соучастником, и то под сомнением.
Допрашивают одного слугу. Ему предлагают сообщить все, что он знает, и все, что он может сказать в свою защиту. Ведь задавать вопросы его хозяину бесполезно.
Рассказ Фелима слишком неправдоподобен, чтобы ему можно было поверить; хотя самое неправдоподобное в нем — упоминание о всаднике без головы — вызывает наименьшие сомнения.
Фелим не может объяснить это загадочное явление; его показания лишь подтверждают предположение, что этот призрак как-то связан с убийством. Его рассказ об индейцах и схватке с ягуаром называют “сплошной выдумкой, сочиненной с целью ввести суд в заблуждение”.
Судебное разбирательство длится не больше десяти минут, но толпа уже составила свое мнение. Большинство окончательно убеждается в том, что Генри Пойндекстер убит и что Морис Джеральд ответствен за его смерть. Каждое обстоятельство, уже ранее известное, вновь обсуждено и взвешено; к ним присоединяются новые улики, только что обнаруженные в хакале: там найдены плащ и шляпа.
Объяснения Фелима, сбивчивые и нескладные, не внушают доверия. Может ли быть иначе? Ведь это вымысел соучастника. Некоторые просто не хотят слушать — это те, кто кричит в нетерпении: “Повесить убийцу!”
Должно быть, приговор уже предрешен. На земле лежит веревка с петлей на одном конце. Правда, это только лассо, но для такой цели оно подходит как нельзя лучше. Горизонтальный сук растущей вблизи смоковницы вполне может заменить виселицу.
Большинство высказались за смертный приговор. Некоторые подкрепили свое решение грубыми ругательствами. Почему же приговор не приводится в исполнение?
Почему? Да потому, что нет полного единодушия. Не все согласны с приговором.
Среди присутствующих есть такие, которые против казни Мориса. Их меньшинство, однако они сказали свое “нет” с не меньшей решимостью.
Из-за этого;то и произошла задержка казни.
Среди меньшинства и сам судья — Сэм Мэнли.
— Сограждане! — кричит он толпе, воспользовавшись моментом, когда его могут услышать. — Мне кажется, что у нас нет достаточных доказательств. Надо выслушать обвиняемого — конечно, когда он будет в состоянии говорить. Сейчас, как вы сами видите, допрашивать его бесполезно. Поэтому я предлагаю отложить разбирательство этого дела до...
— Что за смысл откладывать? — прерывает его громкий протестующий голос Кассия Колхауна. — Вам хорошо разглагольствовать, Сэм Мэнли! Но, если бы подло убили вашего друга, сына или брата, вы рассуждали бы иначе. Что вам еще нужно, чтобы убедиться в виновности этого негодяя? Дополнительные доказательства?
— Вот именно, капитан Колхаун.
— Есть ли они у вас, мистер Кассий Колхаун? — спрашивает из толпы чей-то голос с сильным ирландским акцентом. — Может быть, и есть.
— Тогда поделитесь с нами.
— Видит бог, доказательств больше чем достаточно. Даже защитники из его собственных глупых отечественников... — Возьмите свои слова обратно! — кричит тот же голос.
— Помните, мистер Колхаун, вы в Техасе, а не на Миссисипи! Запомните это, или ваш язык не доведет вас до добра! — Я вовсе не хотел кого-нибудь оскорбить, — говорит Колхаун, стараясь выйти из неприятного положения, в которое попал из-за своей антипатии к ирландцам. — Джентльмены! — обращается наконец Колхаун к толпе, как будто он собирается произнести речь.
— То, что я скажу сейчас, я мог бы сказать вам давно. Но я надеялся, что это не понадобится. Вы все хорошо знаете, что произошло между этим человеком и мной, и я не хотел, чтобы меня сочли злопамятным. Я не таков. И если бы я не был уверен, что он совершил убийство, так же как уверен в том, что моя голова у меня на плечах...
Колхаун начинает запинаться, видя, что невольно сорвавшаяся фраза произвела странное впечатление на окружающих; да и ему самому становится не по себе.
— Если бы, — продолжает он, — я не был в этом уверен, я ничего не сказал бы о том, что видел или, вернее, слышал — ведь дело было ночью.
— Что же вы слышали, мистер Колхаун? — спрашивает Сэм Мэнли, возвращаясь к обязанностям судьи. — Ваша ссора с обвиняемым, о которой, мне кажется, все присутствующие знают, не имеет никакого отношения к вашим показаниям. Никто не собирается обвинить вас из-за этого в лжесвидетельстве. Пожалуйста, продолжайте. Что вы слышали, когда и где?
— Начну с указания времени. Это было в ту ночь, когда пропал мой двоюродный брат. В ночь на среду.
— В ночь на среду? Дальше.
— Я уже пошел к себе в комнату: я думал, что и Генри пошел в свою. Было нестерпимо жарко, одолевали москиты, спать было невозможно. Я встал, зажег сигару, покурил немного в комнате, но потом решил выйти на крышу. Вы, наверно, знаете, что на старой асиенде плоская крыша? Вот я и пошел туда, чтобы побыть на свежем воздухе. Это было около полуночи или немного раньше — точно не могу сказать, так как я довольно долго ворочался на постели и не следил за временем. Только я успел выкурить сигару и уже хотел было достать другую, как услыхал со стороны реки голоса. Два голоса. Они доносились с того берега — как мне показалось, с дороги, ведущей в поселок. Я, наверно, не услышал бы их и не смог бы отличить один от другого, если бы они говорили спокойно. Но это был громкий, раздраженный разговор; ясно было, что происходит ссора. Я подумал, что это пьяницы, возвращающиеся из бара Обердофера, и перестал обращать на них внимание. Однако, прислушиваясь, я узнал один из голосов, а затем другой. Первый был голос моего двоюродного брата Генри, второй — вот этого человека, убийцы...
— Продолжайте, мистер Колхаун. Мы хотим сначала выслушать ваши показания, а свое мнение вы выскажете потом.
— Вы понимаете, джентльмены, что я был немало удивлен, услышав голос моего двоюродного брата: я думал, что он давно уже спит. Однако я был уверен, что это именно он, и даже не пошел в его комнату проверить. Не менее ясно было для меня и то, что вторым из споривших был этот мустангер. Мне показалось особенно странным, что Генри, против обыкновения, вышел в такой поздний час. Но факт оставался фактом, ошибки тут быть не могло. Я стал прислушиваться, чтобы узнать, о чем они спорят. Голоса доносились слабо, и я не мог понять, о чем они говорили. Мне удалось разобрать только, что Генри ругает мустангера, словно тот оскорбил его первым, потом отчетливо донеслись угрозы мустангера. Каждый громко назвал другого по имени, и тут уж у меня не осталось никаких сомнений, что это именно они. Мне следовало бы пойти туда и выяснить, в чем дело, но я был в ночных туфлях; и, пока я надевал сапоги, все уже стихло. Я ждал Генри около получаса, но он не возвращался. Тогда я решил, что он отправился в бар, где мог встретить знакомых из форта и просидеть долго, и лег спать... Итак, джентльмены, я рассказал вам все, что знаю. Бедный Генри не вернулся в Касадель Корво: никогда больше он не ляжет в свою постель. Его постелью в ту ночь была прерия или заросли, а где именно — знает только этот человек!
Драматическим жестом он указал на мустангера. А тот только повел дикими, блуждающими глазами, проявляя полное безразличие к ужасному обвинению и не чувствуя на себе гневных взглядов, обращенных на него со всех сторон.
Обстоятельная речь Колхауна произвела впечатление. Никто больше не сомневался в том, что мустангер виновен. Последовал новый взрыв негодования.
— Повесить! Повесить! — кричат со всех сторон.
Даже сам судья, кажется, начинает колебаться. Возражающих становится еще меньше. Уже не восемьдесят, а девяносто из ста повторяют роковое требование. Волна озлобленных голосов заглушает более спокойные.
По толпе проходит движение. Напряжение растет, скоро оно достигает предела.
Какой-то негодяй кидается к веревке. Он только что отошел от Колхауна, пошептавшись с ним, хотя этого никто не заметил. Он берет лассо, наклоняется и быстро надевает петлю на шею по-прежнему ничего не сознающему осужденному.
Никто не вмешивается. У этого человека за поясом торчат кинжал и револьверы, и ему предоставлена свобода действий; у него нашлись и помощники из таких же негодяев, как и он, — из тех, кто только что стерег пленника.
Остальные спокойно стоят и смотрят на происходящее — большинство с немым одобрением, некоторые же даже подбадривают палачей злобными возгласами: “Вздерни его! Вешай!”
Некоторые ошеломлены; несколько человек жалеют мустангера, но никто не осмеливается встать на его защиту.
На его шею накинута петля. Другой конец веревки уже заброшен на сук...
Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!
Глава LХIV
Непредвиденная задержка
“Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!” — так думал каждый из участников трагедии, разыгравшейся на лесной поляне. Никто не сомневался, что пройдет еще одна минута — и они увидят, как его тело повиснет на суку смоковницы.
Но тут произошла непредвиденная задержка.
Одновременно и, можно сказать, на той же сцене был разыгран и фарс. Но благодаря тому, что на этот раз трагедия всецело завладела вниманием присутствующих, комедия осталась без зрителей.
Тем не менее артисты фарса отнеслись к своим ролям вполне серьезно. Их было двое: человек и кобыла. Фелим снова разыграл сцену, поразившую Исидору.
Доводы Колхауна еще более разожгли жажду мести и сосредоточили внимание толпы только на главном преступнике. Слуга никого не интересовал, никто не думал, был он или не был сообщником, — все смотрели только на мустангера.
А когда палачи стали прилаживать веревку, о Фелиме совсем забыли, и он не преминул этим воспользоваться.
Катаясь по траве, он ослабил стягивавшую его веревку, освободился от нее и потихоньку прополз между ног зрителей.
Никто не заметил его маневра. В страшном возбуждении люди толкали друг друга, не отрывая глаз от смоковницы. Можно было подумать, что Фелим, воспользовавшись удобным случаем, спасает свою жизнь и уже больше не заботится о хозяине. Правда, он не мог ему ничем помочь и знал это. Он высказал в защиту хозяина все доводы, какие у него были; дальнейшее вмешательство с его стороны не только было бы бесполезно, но могло еще больше раздражить обвинителей. Его бегство никто не назвал бы предательством — его гнал инстинкт самосохранения. Так рассуждал бы случайный свидетель.
Но он был бы неправ. Преданный слуга вовсе не собирался предоставить своего хозяина его судьбе. Наоборот, он снова пытался спасти Мориса Джеральда от неминуемой смерти. Он знал, что один ничего не сможет сделать. Все надежды он возлагал на Зеба Стумпа и потому решил вызвать его как можно скорее уже известным нам способом, который оказался таким удачным.
Выбравшись из толпы, Фелим тихонько проскользнул в лес и, прячась за деревьями, стал пробираться к месту, где паслась старая кобыла.
Вдоль всей опушки леса к деревьям были привязаны верховые лошади. Они загораживали Фелима, и ему удалось добраться до кобылы незамеченным.
Но здесь он обнаружил, что не захватил с собой необходимых приспособлений. Он выронил ветку кактуса, когда его схватили, и она так и валялась под ногами толпы. Отправиться за ней было бы слишком рискованно. У него не было ни ножа, ни другого орудия, чтобы срезать еще одну ветку кактуса.
Он остановился в печальном раздумье, не зная, что предпринять. Но только на мгновение: времени терять было нельзя. Каждая минута промедления могла стать роковой для его хозяина. Его надо было спасти во что бы то ни стало. С этой мыслью Фелим бросился к кактусу и голыми руками отломил одну из его колючих ветвей.
Его пальцы были изодраны в кровь. Но можно ли было обращать внимание на такие пустяки, когда дело шло о жизни его молочного брата! Ирландец помчался к кобыле и, рискуя, что она его лягнет, сунул ей под хвост орудие пытки.
К этому времени петля была уже надета на шею мустангера и тщательно проверена; другой конец веревки, переброшенный через сук смоковницы, держали добровольные палачи, у которых, казалось, руки чесались скорее дернуть ее. В их взглядах и позах чувствовалась жестокая решимость. Они ждали только команды.
Собственно, никто не имел права отдать такую команду. Из-за этого-то и произошла задержка. Никто не хотел брать на себя ответственность за роковой сигнал. Хотя все они считали осужденного преступником и верили, что он убийца, но взять на себя обязанности шерифа никто не решался. Даже Колхаун отступил.
Это происходило не из-за недостатка злой воли — в этом нельзя было упрекнуть ни отставного капитана, ни многих из присутствующих. Задержка объяснялась отсутствием соответствующего исполнителя. Это было лишь затишье во время грозы — затишье перед новым сильным ударом грома.
Воцарилась гробовая тишина. Все знали, что они перед лицом смерти — смерти в ее самой ужасной и отвратительной личине. Большинство чувствовали себя причастными к ней, и никто не сомневался, что она близка.
Люди стояли молча и неподвижно, ожидая развязки. Но, вместо того чтобы увидеть, как Морис Джеральд повиснет на суку, они стали свидетелями совсем другого зрелища; оно было настолько нелепым, что нарушило мрачную торжественность минуты и задержало казнь.
Старая кобыла — все знали, что она принадлежит Зебу Стумпу, — вдруг словно взбесилась. Она начала плясать по траве, высоко подбрасывая задние ноги и оглашая поляну неистовым ржанием. Стоявшая рядом сотня лошадей вторила ей, подражая ее бешеной пляске.
Сцена перед хижиной изменилась как будто по мановению волшебной палочки. Не только казнь мустангера была приостановлена, но им вообще на время перестали интересоваться.
Однако в происшедшей перемене не было ничего комичного. Наоборот, на всех лицах отразилась тревога, раздались испуганные крики.
Люди бросились кто к оружию, кто к лошадям.
— Индейцы!
Это восклицание было у всех на устах, хотя его нельзя было расслышать из-за шума. Только нападение команчей могло вызвать такое смятение.
Некоторое время люди с криками метались из стороны в сторону по поляне или стояли молча с испуганными лицами. Многие, отвязав своих лошадей, укрылись за ними от индейских стрел. Только немногим из присутствующих приходилось попадать в подобные переделки; большинство же, не искушенные в таких делах, были охвачены ужасом. Смятение длилось до тех пор, пока все лошади не попали в руки к хозяевам и не успокоились. Только одна продолжала ржать — старая кобыла, которая начала концерт. Тогда и обнаружили настоящую причину тревоги, а кроме того, заметили, что Фелим исчез.
Он предусмотрительно спрятался в кустах, и это его спасло. Человек двадцать с возмущением схватились за ружья и прицелились в виновницу переполоха. Но, раньше чем они успели спустить курки, кто-то из стоявших поблизости набросил лассо на шею лошади и заставил ее замолчать.
* * *
Спокойствие восстановлено, и все возвращаются туда, где лежит осужденный. Толпа по-прежнему озлоблена. Нелепое происшествие не показалось им смешным, а, наоборот, усилило раздражение.
Некоторые стыдятся малодушия, проявленного ими во время ложной тревоги. Другие недовольны тем, что были прерваны мрачные приготовления.
Они возобновляются, раздаются ругательства и гневные возгласы.
Жаждущая мести толпа смыкается вокруг осужденного — актеры страшной трагедии опять заняли свои места. С
нова добровольные палачи берутся за веревку, опять у каждого из присутствующих мелькает одна и та же мысль:
“Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!”
К счастью, ужасная церемония снова прервана.
Как не похожа на смерть светлая стройная фигура, вырвавшаяся из-под тени деревьев на яркий солнечный свет.
Женщина! Прелестная женщина!
Это только мелькнувшая мысль; никто не решается заговорить.
Все по-прежнему стоят неподвижно, но выражение их лиц как-то странно изменилось. Даже самые грубые считаются с присутствием этой незваной гостьи. Они смущены и словно чувствуют себя виноватыми.
Она пробегает сквозь толпу молча, не глядя ни на кого, и наклоняется над осужденным, все еще распростертым на траве.
Быстрым движением она хватает лассо обеими руками и вырывает его у растерявшихся палачей.
— Техасцы! Трусы! — кричит она, глядя на толпу. — Позор! Позор!
Все словно съеживаются от ее гневного упрека.
— И это, повашему, суд? Обвиняемый осужден без защитника, не получив возможности сказать ни одного слова в свое оправдание. И это вы называете правосудием! Техасским правосудием! Вы не люди, а звери! Убийцы!
— Что это значит? — негодует Пойндекстер. Он бросается вперед и хватает дочь за руку. — Ты лишилась рассудка, Лу! Как ты попала сюда? Разве я не просил тебя ехать домой? Уезжай, сию же минуту уезжай! И не вмешивайся в то, что тебя не касается!
— Отец, это меня касается!
— Тебя касается! Как?.. Ах, правда, ты сестра. Этот человек — убийца твоего брата.
— Я не верю, я не могу поверить... Это неправда! Что могло его толкнуть на преступление?.. Техасцы, если вы люди, то не поступайте, как звери. Пусть будет справедливый суд, а тогда... тогда...
— Над ним был справедливый суд! — кричит какой-то верзила, очевидно кем-то подученный. — В его виновности сомневаться не приходится. Это он убил вашего брата. И очень нехорошо, мисс Пойндекстер, — простите, что я так говорю, — но нехорошо, что вы заступаетесь за него.
— Правильно! — присоединяются несколько голосов.
— Да свершится правосудие! — выкрикивает кто-то торжественную судебную формулу.
— Да свершится! — подхватывают остальные.
— Простите, мисс, но мы должны просить вас удалиться отсюда... Мистер Пойндекстер, пожалуй, вам следует увести вашу дочь.
— Пойдем, Лу! Здесь не место для тебя. Ты должна уйти... Ты отказываешься? Боже милостивый! Ты отказываешься мне повиноваться?.. Кассий, возьми ее за руку и уведи прочь... Если ты не уйдешь добровольно, нам придется увести тебя силой. Но будь же умницей! Сделай то, о чем я тебя прошу. Уходи же!
— Нет, отец! Я не хочу. Я не уйду до тех пор, пока ты мне не пообещаешь, пока все не пообещают...
— Мы ничего не можем обещать вам, мисс, как бы нам этого ни хотелось. Да и вообще это не женское дело. Совершено преступление, убийство, вы это сами знаете. Убийце нет пощады!
— Нет пощады! — повторяют двадцать гневных голосов. — Повесить его! Повесить!
Присутствие женщины больше не сдерживает толпу. Быть может, все происшедшее даже приблизило роковую минуту. Теперь мустангера ненавидит не только Кассий Колхаун. Завидуя счастью охотника за лошадьми, его возненавидели и другие.
Кассий Колхаун, повинуясь распоряжению Пойндекстера, уводит или, вернее, тащит Луизу прочь с поляны. Она вырывается из рук, которые так ненавидит, заливается слезами и громко протестует против бесчеловечной казни.
— Изверги! Убийцы! — срывается у нее с уст.
Она не может вырваться, ее никто не слушает. Ее выводят из толпы, и она теряет надежду помочь человеку, за которого готова отдать свою жизнь.
Колхауну приходится выслушать много горького; она осыпает его словами, полными ненависти.
Уверенность в мести — плохое утешение для него. Его соперник скоро умрет; но разве от этого что-нибудь изменится? Он может убить возлюбленного Луизы, но его она никогда не полюбит.
Глава LХV
Еще одна непредвиденная задержка
В третий раз зрители и актеры страшной трагедии занимают свои места.
Лассо снова забрасывается на сук смоковницы. Те же два палача хватают свободный конец. Теперь они туго его натягивают.
В третий раз у всех мелькает мысль: “Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!”
Даже любовь оказалась бессильной спасти его. Какая же еще сила может предотвратить роковой конец?
Спасти его невозможно — для этого уже нет времени. В суровых взглядах зрителей не видно сострадания — одно нетерпение. Палачи тоже торопятся, словно боясь новой задержки. Они орудуют веревкой с ловкостью опытных профессионалов. Судя по их физиономиям, для них это дело привычное.
Не пройдет и шестидесяти секунд, как приговор толпы будет приведен в исполнение.
— Эй, Билл, ты готов? — спрашивает один палач другого, повидимому решив не дожидаться команды.
— Да, — отвечает Билл. — Вздернем этого негодяя!
Веревку дергают, но недостаточно сильно, чтобы поднять с земли тело осужденного. Петля затягивается вокруг его шеи, немного приподнимает его голову — и все. Только один из палачей потянул веревку.
— Тащи же ты, проклятый! — кричит Билл, удивленный бездействием своего помощника. — Чего зеваешь?
Билл стоит спиной к лесу и не замечает появившегося из-за деревьев человека.
— Ну, давай! — кричит Билл. — Раз, два — тяни!
— Не выйдет! — раздается громовой голос; высокий человек с ружьем в руке вышел из-за деревьев, и через мгновение он уже в самой гуще толпы. — Не выйдет! — повторяет он, наклоняясь над распростертым человеком и направляя дуло своего длинного ружья в сторону палачей. — Еще чуть-чуть рано, по моим расчетам. Эй, Билл Гриффин, если ты затянешь эту петлю хоть на одну восьмую дюйма, то получишь свинцовую пилюлю прямо в живот, и вряд ли ты ее переваришь! Отпустите, вам говорят!
Даже дикий визг старой кобылы не произвел на толпу такого сильного впечатления, как появление ее хозяина — Зеба Стумпа. Его знали почти все присутствующие; его уважали и многие боялись.
К последним относились Билл Гриффин и его помощник. Когда раздалось приказание: “Отпустите!” — они сразу поняли опасность и бросили лассо; теперь оно валяется на траве.
— Что вы за ерунду затеяли, ребята? — продолжает охотник, обращаясь к онемевшей от удивления толпе. — Неужели вы собрались вешать больного? Не может этого быть!
— Именно это мы и хотели сделать, — раздается суровый голос.
— А почему бы и нет? — спрашивает другой.
— Почему бы и нет? Кто дал вам право повесить без суда гражданина Техаса?
— Если уж на то пошло — он не техасец! Да и, кроме того, его судили, судили по всем правилам.
— Вот как! Человек, лишенный рассудка, приговорен к смерти! Отправляют его на тот свет, когда он ничего не сознает! И это вы называете справедливым судом?
— Ну и что? Мы же знаем, что он виноват. Мы все в этом уверены.
— Уверены? Вот как! С тобой, Джим Стордас, не стоит говорить. Но ты, Сэм Мэнли, и вы, мистер Пойндекстер, — не может быть, чтобы вы согласились на это. Ведь это же, попросту говоря, убийство...
— Ты не все знаешь, Зеб Стумп, — перебивает его Сэм Мэнли, желая оправдать свое согласие на казнь. — Известны факты...
— К черту ваши факты! А также и выдумки. Я не хочу ничего слышать! У нас хватит времени в этом разобраться, когда будет настоящий суд, против которого, конечно, никто возражать не станет: парень все равно бежать не может. Кто-нибудь против?
— Вы слишком много берете на себя, Зеб Стумп, — возражает Кассий Колхаун. — И какое вам до этого дело, хотел бы я знать? Убитый не был вам ни сыном, ни братом, ни даже двоюродным братом, а то вы, вероятно, заговорили бы иначе. Не вижу, каким образом это вас касается.
— Зато я вижу, как оно меня касается: во-первых, этот парень — мой друг, хотя он и недавно поселился в наших краях, и, во-вторых, Зеб Стумп не потерпит подлости, хотя бы и в прериях Техаса.
— Подлости? Вы называете это подлостью?.. Техасцы, неужели же вы робеете перед этим болтуном? Пора довести дело до конца. Кровь убитого взывает о мести. Беритесь за веревку!
— Только попробуйте! Клянусь, что первый, кто посмеет, свалится прежде, чем успеет схватиться за нее! Вы можете повесить несчастного так высоко, как вам нравится, но не раньше, чем Зебулон Стумп свалится мертвым на траву и несколько человек из вас рядом с ним. А ну-ка! Кто первый возьмется за веревку?
После слов Зеба наступает гробовая тишина. Люди не двигаются с места — отчасти опасаясь принять вызов, отчасти из уважения к мужеству и великодушию охотника. Старый охотник умело использует их настроение.
— Назначьте над парнем справедливый суд, — требует он. — Давайте отвезем его в поселок, и пусть его судят там. У вас нет доказательств, что он участвовал в этом грязном деле, и будь я проклят, если я поверю этому, не убедившись собственными глазами! Я знаю, как он относился к молодому Пойндекстеру. Он вовсе не был его врагом — наоборот, всегда говорил о нем с восхищением, хотя и повздорил немного с его двоюродным братом.
— Вы не знаете, мистер Стумп, — возражает Сэм Мэнли, — того, что нам недавно рассказали.
— Что же это?
— Показания, которые свидетельствуют как раз об обратном. У нас есть доказательства не только того, что между Джеральдом и молодым Пойндекстером была вражда, но что была ссора, которая произошла именно в эту ночь.
— Кто это сказал, Сэм Мэнли?
— Я сказал это! — отвечает Колхаун, выступая вперед, чтобы Зеб его заметил.
— Ах, это вы, мистер Кассий Колхаун? Вы знаете, что между ними была вражда. А вы видели ссору, о которой рассказывали?
— Я этого не говорил. А кроме того, я вовсе не собираюсь отвечать на ваши вопросы, Зеб Стумп. Я дал свои показания тем, кто имел право их требовать, и этого достаточно... Я думаю, джентльмены, вы все согласны с вынесенным решением. Я не понимаю, почему этот старый дурень вмешивается...
— “Старый дурень”! — кричит охотник. — Вы называете меня старым дурнем? Клянусь, что вам еще придется взять эти слова обратно! Это говорит Зебулон Стумп из Кентукки. Ну, да всему свое время. Придет и ваш черед, мистер Кассий Колхаун, и, может быть, раньше, чем вы думаете... А что касается ссоры между Генри Пойндекстером и этим парнем, — продолжает Зеб, обращаясь к Сэму Мэнли, — я не верю ни одному слову. И никогда не поверю, пока не будет более убедительных доказательств, чем пустая болтовня мистера Колхауна. Его слова противоречат тому, что я знаю. Вы говорите, у вас есть новые факты? У меня они тоже есть. И факты, которые, мне кажется, могут пролить некоторый свет на это таинственное дело.
— Какие факты? — спрашивает Сэм Мэнли. — Говори, Стумп.
— Их несколько. Прежде всего вы сами видите, что парень ранен. Я не говорю о царапинах. Это его потрепали койоты, почуяв, что он ранен. Но посмотрите на его колено. Это уж никак не работа койотов. Что ты думаешь по этому поводу, Сэм Мэнли?
— Это... Ребята думают, что это случилось во время схватки между ним и...
— Между ним и кем? — резко спрашивает Зеб.
— И человеком, который пропал.
— Да, таково наше мнение, — говорит один из “регуляторов”. — Мы все знаем, что Генри Пойндекстер не позволил бы себя убить, как теленка. Между ними была драка, и мустангер ударился коленом о камень. Вот оно и распухло. Кроме того, на лбу у него синяк — похоже, что от рукоятки револьвера. А откуда царапины, мы не знаем — может, от колючек или от когтей койотов, как ты говоришь. Этот дурак плел тут что-то о ягуаре, но нас не проведешь.
— О каком дураке ты говоришь? Об ирландце Фелиме? А где он? — Удрал, спасая свою шкуру. Мы разыщем его, как только покончим с этим делом. Накинем на него петлю, и тогда он скажет правду.
— Если о ягуаре, то вы ничего нового не узнаете. Я сам видел эту тварь и едва поспел, чтобы спасти парня от его когтей. Но не в этом дело. Что еще рассказывал Фелим?
— Длинную историю про каких-то индейцев. Но кто этому поверит!
— Что же, он и мне рассказал то же самое. Все это похоже на правду. Он говорил, что они играли в карты. Вот смотрите, я нашел полную колоду в хижине на полу. Это испанские карты.
Зеб вытаскивает из кармана колоду карт и протягивает ее Сэму Мэнли. Карты оказываются мексиканскими, какие обычно употребляются для игры в монте: дамы на них изображены верхом, пики обозначаются мечом, а трефы — огромным молотом.
— Где это слыхано, чтобы команчи играли в карты? — раздался голос, который высмеял показания об индейцах. — Чушь!
— Чушь, по-твоему? — отзывается один из старых охотников, которому пришлось пробыть около года в плену у команчей. — Может быть, это и чушь, но тем не менее это правда. Не раз мне приходилось видеть, как они играли в карты на шкуре бизона вместо стола. Играли в это самое мексиканское монте, которому они, наверно, научились у своих пленников — их насчитывается до трех тысяч в разных племенах. Как бы то ни было, — заканчивает старик, — команчи играют в карты, это истинная правда.
Зеб Стумп рад этому заявлению — оно на пользу обвиняемому. Тот факт, что в окрестностях побывали индейцы, меняет дело. До сих пор все думали, что они разбойничают далеко от поселка.
— Конечно, это так, — подхватывает Зеб, используя этот аргумент, чтобы убедить присутствующих в необходимости отложить судебное разбирательство. — Здесь были индейцы или, во всяком случае, кто-то сильно на них похожий... Иосафат! Откуда это она скачет?
В это мгновение со стороны обрыва отчетливо доносится топот копыт.
Для всех теперь ясно, почему Зеб прервал свою речь: вдоль обрыва во весь карьер мчится лошадь. Верхом на ней женщина — ее волосы развеваются, шляпа болтается за спиной на шнуре.
Лошадь мчится таким бешеным галопом и так близко от края обрыва, словно седок не может с ней справиться. Но нет. Судя по поведению всадницы, это не так — ее, по-видимому, не удовлетворяет эта скорость, и она то и дело подгоняет своего коня хлыстом, шпорами и понуканиями.
Люди на поляне стоят в молчаливом изумлении — но не потому, что не знают, кто это. Все узнали ее с первого взгляда. Смелая всадница — та самая женщина, которая указала им путь к хижине.
Коротко об авторe
Рид Томас Майн (1818—1883 годы) — английский писатель.
Державин Гаврила Романович (1743—1816 годы) — русский поэт, представитель русского классицизма. В творчестве поэта отражено много черт русской жизни, русского быта.
Ильф Илья (Файнзильберг Илья Арнольдович, 1897—1937 годы), Петров Евгений (Катаев Евгений Петрович, 1902—1942 годы) — русские писатели-сатирики. Авторы известных романов “Двенадцать стульев” и “Золотой теленок”. 
