Глава ХХVII
Дьявольский душ
Через несколько секунд я выехал на широкую дорогу между двумя рядами хижин и, натянув поводья, осмотрелся вокруг.
Зрелище, которое я увидел, мигом развеяло мои мечты о патриархальной идиллии. Передо мной была картина тирании и пыток — сцена из трагической жизни рабов.
На самом краю поселка, в стороне от дома надсмотрщика, за оградой виднелось большое здание — сахароварня. Внутри ограды стоял огромный насос высотой в десять футов с водоотливом на верхнем конце. Насос снабжал водой сахароварню, куда вода стекала по узкому желобу. Под насосом был устроен помост высотой в два-три фута, чтобы человек, качающий воду, мог достать до его ручки.
Я сразу обратил внимание на этот помост, так как мужчины обступили его плотным кольцом, а женщины и дети, столпившись вдоль ограды, смотрели туда же.
Все собравшиеся казались мрачными и подавленными, их лица выражали жалость и испуг. Я слышал ропот, короткие восклицания и всхлипывания, свидетельствующие об общем сочувствии кому-то, кто страдает. Я видел сурово сдвинутые брови, говорившие о жажде мести. Но таких было немного; у большинства лица выражали лишь ужас и покорность.
Нетрудно было догадаться, что услышанный мною крик раздавался среди тех, кто стоял вокруг насоса, и, взглянув туда, я сразу понял, в чем дело. Здесь наказывали кого-то из рабов.
Сбившиеся в кучу люди заслоняли от меня несчастного раба, но я увидел над их головами обнаженного по пояс негра Габриэля, стоявшего на площадке и изо всех сил качавшего воду.
Габриэль был высокий и очень сильный негр бамбара; на плечах у него было выжжено по клейму “королевской лилии”. Этот человек свирепого вида отличался, как мне говорили, жестоким и грубым нравом; его боялись не только негры, но даже белые, которым приходилось иметь с ним дело. Сейчас наказывали не его — наоборот, он, видимо, служил орудием пытки.
Да, это наказание было настоящей пыткой, я хорошо знал его. Желоб, проводящий воду, был отодвинут; жертва стояла под насосом, на том месте, куда падала струя воды. Несчастного крепко привязали к кольям так, что он не мог пошевелиться, и струя непрерывно лилась ему на темя.
“И это пытка?” — спросите вы. Вы, может быть, не верите? Вы думаете, что это вовсе не так мучительно? Просто купание, холодный душ — и ничего больше!
Вы правы. Первые полминуты это просто холодный душ, но дальше... Поверьте, струя расплавленного свинца или частые удары обухом по голове причиняют не больше страданий, чем эта непрерывно падающая струя холодной воды. Это невыносимая пытка, жестокое истязание! Недаром его прозвали “дьявольским душем”!
Но вот снова раздался крик смертельной муки, от которого кровь застыла у меня в жилах.
Как я уже говорил, сначала я не видел жертвы этой пытки. Но когда я подъехал ближе, негры поспешно расступились, как будто хотели сделать меня свидетелем происходящего. Все они знали меня и, наверно, заметили, что я от души сочувствую их обездоленному народу.
Тут мне открылась ужасная сцена; увидев ее, я вздрогнул. Пытали высокого, очень темного негра. Рядом с ним стояли, обнявшись, пожилая мулатка и молоденькая девушка — мать и дочь — и горько рыдали. Я слышал их крики и причитания, несмотря на громкий плеск воды и отделявшее меня от них расстояние. Я узнал их с первого взгляда: это были малютка Хлоя и ее мать!
Я быстро перевел глаза на несчастную жертву. Струя воды падала ему на голову и плотной завесой закрывала лицо, но по большим, торчащим, как крылья, ушам я сразу узнал, кто он. Это был Сципион.
И снова я услышал крик смертельной муки, такой скорбный и долгий, словно он вырвался из глубины его души.
Я не стал дожидаться, чтобы он замолк. Меня отделяла от страдальца дощатая ограда. Ну так что ж? Ни минуты не раздумывая, я повернул лошадь, чтобы дать ей разбег, пришпорил ее, и она, как птица, перелетела через ограду. Не останавливаясь и не слезая с лошади, я подскакал к мосту, поднял хлыст и со всего размаха ударил Габриэля по обнаженной спине. Негр завопил, бросил ручку насоса, словно она была из раскаленного железа, и, спрыгнув с помоста, с воем бросился к своей хижине.
В толпе негров послышались одобрительные возгласы; но моя лошадь, разгоряченная неожиданным прыжком, храпела и рвалась вперед, так что прошло несколько минут, прежде чем я успокоил ее. Тут я заметил, что негры внезапно притихли и ропот одобрения сменила зловещая тишина. Я услышал, как те, что стояли ближе, бормотали, чтобы я поостерегся, как будто опасаясь за меня. Кто-то крикнул:
— Ларкин, Ларкин! Берегитесь, масса! Он идет сюда!
Тут за моей спиной послышалось отвратительное ругательство. Я обернулся. Да, это был надсмотрщик.
Он только что вышел из задних дверей своего дома; все это время он наблюдал за пыткой из своего окна. Мне до сих пор не приходилось встречаться с ним. Ко мне приближался человек с грубым и жестоким лицом, франтовато, но безвкусно одетый, с тяжелым бичом в руке. Он весь побелел от ярости и, по-видимому, собирался напасть на меня. При мне не было другого оружия, кроме тонкого хлыста, но я приготовился к защите.
Он бежал, выкрикивая страшные проклятия.
Поравнявшись с моей лошадью, он остановился и проревел:
— Как ты смеешь, черт тебя дери, совать нос в мои дела? Кто ты такой, будь ты проклят?! Разве ты...
Вдруг он разом оборвал свой крик и уставился на меня. Я смотрел на него с таким же удивлением, так как узнал в нем моего противника на пароходе. Это был герой с охотничьим ножом! В то же мгновение и он узнал меня. Он остолбенел от неожиданности, но тут же пришел в себя.
— Провались ты к дьяволу! — закричал он, приходя в еще большее бешенство. — Так это ты? К черту бич! У меня есть для тебя кое-что получше!
С этими словами он выхватил из кармана пистолет и взвел курок, целясь мне в грудь.
Я был верхом, и лошадь моя не стояла на месте, иначе он, наверно, сразу выстрелил бы в меня; но когда пистолет блеснул в его руке, лошадь взвилась на дыбы и прикрыла меня своим телом.
Как я сказал, у меня не было никакого оружия, кроме хлыста. К счастью, это был крепкий хлыст с тяжелой кованой рукояткой. Я быстро перевернул его в руке и, когда передние копыта моей лошади вновь коснулись земли, глубоко вонзил ей шпоры в бока; она сделала громадный скачок вперед. Теперь я оказался прямо против моего противника; когда лошадь прыгнула, он отступил назад и не успел снова прицелиться. Прежде чем он навел на меня пистолет, я изо всей силы ударил его рукояткой хлыста по голове, и он, согнувшись, свалился на землю. Падая, он спустил курок, но пуля, к счастью, вонзилась в землю между копытами моей лошади, никого не задев. А пистолет отлетел в сторону и упал недалеко от него.
Поистине мне повезло: я вовремя пришпорил лошадь, а она сделала точный прыжок. Если бы я промахнулся, мне не удалось бы снова его ударить. Пистолет был двуствольный, притом позже оказалось, что у Ларкина есть и второй такой же.
Надсмотрщик лежал неподвижно, как мертвый, и я начал бояться, не убил ли я его. Это грозило бы мне тяжелыми последствиями. Хотя я и не нападал на него, а защищался, но кто бы это доказал? Свидетельства всех окружавших меня людей, вместе взятые, не стоили клятвы одного белого человека, а уж в данном случае они ровно ничего не стоили. Если принять во внимание, что было поводом нашего столкновения, их свидетельство могло скорее повредить мне, чем помочь. Да, трудное положение...
Сойдя с лошади, я подошел к лежавшему на земле Ларкину, которого окружили негры. Они расступились передо мной. Став на колени, я осмотрел его голову. Кожа была рассечена, и из раны сочилась кровь, но череп был невредим.
Убедившись в этом, я успокоился. И в самом деле, не успел я подняться с колен, как с облегчением увидел, что Ларкин, которого спрыснули холодной водой, начинает приходить в себя. Тут я заметил у него за пазухой второй пистолет. Я вытащил его, поднял тот, что лежал на земле, и взял их себе.
— Когда он очнется, передайте ему, — сказал я, — что, если он вздумает еще раз на меня напасть, у меня тоже будет оружие. <…>
Глава ХХХIV
Негр Габриэль
Могучая фигура негра, его угрожающая поза, горящие, налитые кровью глаза, выражение отчаянной решимости, белые, сверкающие зубы — все придавало ему свирепый вид.
В другое время я побоялся бы встречи с таким страшным врагом; ведь я считал его врагом: я помнил, как ударил его, и не сомневался, что и он помнит об этом. Я был уверен, что сейчас он готовится мне отомстить — отчасти за тот удар, отчасти выполняя приказание своего трусливого хозяина. Он, наверно, выслеживал меня в лесу; возможно, ходил за мной весь день, выжидая удобного случая для нападения.<...>
Поведение его вдруг резко изменилось. Поднятая рука упала, с лица исчезло свирепое выражение, и он сказал самым мягким тоном, какой только мог придать своему грубому голосу:
— О-о! Это вы, масса — друг черных? Вот черт! А я-то думал — это проклятый янки-погоняла!
— Так вот почему ты бежал от меня?
— Ну да, масса, только потому.
— Значит, ты...
— Я беглый, масса, вот в чем дело: я беглый негр. Вам это можно сказать. Габриэль верит вам, он знает — вы друг бедных негров. Посмотрите-ка сюда!
Он приподнял желтую рубаху, висевшую на нем клочьями, повернулся и показал мне свою обнаженную спину. Это было страшное зрелище! Рядом с клеймом “королевской лилии” и другими старыми шрамами виднелись совсем свежие раны. Темная спина была вся исполосована длинными вздувшимися багровыми рубцами, словно покрыта толстой сетью. Кожа была местами темно-фиолетового цвета от кровоподтеков, а кое-где, там, куда попадал скрученный конец ременной плети, выступало обнаженное мясо. Старую рубаху покрывали бурые пятна запекшейся крови, брызгавшей из его ран во время наказания. Мне было больно смотреть на него, и я невольно воскликнул:
— Ох, бедняга!
Мое сочувствие, видимо, тронуло суровое сердце негра.
— Да, масса, — продолжал он, — вы тоже ударили меня хлыстом, но это ничего! Габ не сердится на вас. Габ не хотел лить воду на старого Зипа. Он был очень рад, когда молодой масса прогнал его прочь!
— Как, тебя насильно заставили качать воду?
— Ну да, масса. Янки-погоняла заставил. И хотел заставить опять. А Габ отказался еще раз поливать старого Зипа. И вот что он сделал с моей спиной, будь он проклят!
— Тебя отстегали за то, что ты отказался наказывать Сципиона?
— Да, масса Эдвард, так оно и было. Видите, как отстегали! Но я... — Тут он остановился в нерешимости, и лицо его снова стало жестоким. — Но я отомстил этому янки, будь он проклят!
— Как — отомстил? Что ты ему сделал?
— Немного, масса: сбил его с ног. Он свалился, как бык под топором. Вот месть бедного негра. Теперь я беглый негр — и это тоже месть. Ха-ха! Они потеряли хорошего негра: нет хорошего работника для хлопка, нет хорошего работника для сахарного тростника. Ха-ха! Грубый смех, которым беглец выражал свою радость, удивил меня.
— Значит, ты сбежал с плантации?
— Да, масса Эдвард, так оно и есть. Габ никогда не вернется назад. — И он добавил с силой: — Никогда не вернется назад живой! <…>
Глава LI
Крупная распродажа негров
— “Пчелу”, сударь?
Официант, поставив на столик чашку ароматного кофе, подал мне свежий номер газеты.
На одной стороне широкой газетной полосы название было набрано по-французски: “L’Авеillе”, а на оборотной — по-английски: “Тhе Вее”. Текст тоже печатался на двух языках — французском и английском.
Я машинально взял из рук официанта газету, не собираясь, да и не испытывая ни малейшего желания читать, и так машинально стал скользить взглядом по колонкам. И вдруг выделенное жирным шрифтом объявление бросилось мне в глаза. Оно попалось мне на французской стороне газетного листа:
АNNОNСЕ! VЕNТЕ IМРОRТАNТЕ DЕ NЕGRЕS!
Вне всякого сомнения, это были они. Объявление меня не удивило, я ждал этого. Я обратился к переводу на оборотной стороне, чтобы лучше понять его смысл. Да, там тоже зловеще чернели слова:
КРУПНАЯ РАСПРОДАЖА НЕГРОВ!
Я стал читать дальше:
ИМУЩЕСТВО ПРОДАЕТСЯ ЗА ДОЛГИ. ПЛАНТАЦИЯ БЕЗАНСОНОВ!
Бедная Эжени!
И дальше:
“Сорок сильных и здоровых негров различного возраста, знающих полевые работы. Несколько хорошо обученных слуг, кучер, повара, горничные, возчики. Партия миловидных мальчиков и девочек мулатов в возрасте от десяти до двадцати лет”... и т. д., и т. п.
Далее следовал подробный перечень. Я прочел его:
“№ 1. Сципион, 48 лет. Сильный негр 5 футов 11 дюймов роста. Может вести хозяйство, ходить за лошадьми. Здоров, физических изъянов не имеет.
№ 2. Ганнибал, 40 лет. Темный мулат 5 футов 9 дюймов роста. Хороший кучер. Здоров. Не пьет.
№ 3. Цезарь, 43 года. Негр. Пригоден для полевых работ. Здоров...” и т. д.
У меня не хватило терпения читать эти возмутительные подробности. Я лихорадочно пробежал глазами всю колонку. Вероятно, я нашел бы ее имя быстрее, если бы у меня так не тряслись руки; лист газеты прыгал, строки расплывались. Но вот и оно, самое последнее в списке. Почему же ее поместили последней? Не все ли равно! Вот ее описание: “
№ 65. Аврора, 19 лет, квартеронка. Миловидна, умелая экономка и швея”.
Вот уж поистине тонкий портрет — коротко и выразительно!..
Глава LХI
Мою невесту продают с торгов
Да, Аврора показалась в дверях этого проклятого зала и робко остановилась на пороге.
Она была не одна. Рядом с ней стояла девушка-мулатка, тоже невольница и, как Аврора, тоже приведенная на продажу. С ними вместе вошел еще один человек — вернее, он ввел их в зал, так как шел впереди, — и сразу направился к месту торгов. Это был не кто иной, как Ларкин, жестокий надсмотрщик.
— А ну, пошевеливайтесь! — грубо сказал он, оборачиваясь к ним. — Живее, девушки! Идите за мной!
Они послушались его грубого окрика и, войдя в зал, направились за ним к помосту. <...>
Аврору поставили около помоста. Поверх толпы я видел краешек ее тюрбана, а если становился на цыпочки, то видел и лицо; к счастью, она стояла ко мне вполоборота. Ах, как больно сжималось мое сердце, когда я старался понять ее выражение, когда пытался прочесть ее мысли!
Она казалась печальной и встревоженной, и это было вполне естественно. Но мне хотелось увидеть на ее лице другое выражение — нетерпеливое ожидание, в котором страх сменяется надеждой.
Глаза ее блуждали по толпе. Она всматривалась в окружавшие ее лица. Она кого-то искала. Не меня ли?
Когда она смотрела в мою сторону, я опускал голову. Я не решался встретить ее взгляд. Я боялся, что не удержусь и заговорю с ней. Любимая Аврора!
Я опять взглянул на нее. Глаза ее по-прежнему искали кого-то. Ах, конечно, меня! Я снова скрылся в толпе, и взгляд ее скользнул мимо.
Но тут я вновь посмотрел на нее. Лицо ее омрачилось. Глаза словно потемнели — в них светилось отчаяние.
“Мужайся, Аврора! — шепнул я про себя. — Взгляни сюда еще раз, любимая! Теперь я встречу твой взор. Мои глаза будут говорить с тобой. Я отвечу на твой призыв”.
Она смотрит... Она узнала меня! Радость блеснула в ее глазах. Улыбка тронула уголки ее губ. Глаза ее больше не блуждают — они смотрят в мои... О, верное сердце! Она искала меня!
Да, глаза наши встретились наконец и засветились горячей любовью. На минуту я потерял власть над собой, я не мог оторвать взгляда от нее и весь отдался своему чувству. И она — тоже. Я не сомневался в этом. Я почувствовал, как между нами протянулся луч любви, и сразу забыл, где я нахожусь. <...>
Прошла минута, и вдруг, к своему удивлению и ужасу, я увидел, что надсмотрщик взял Аврору за руку и помог ей подняться на камень. Все было ясно: следующей будут продавать ее.
Я не могу теперь припомнить, что делал в первые минуты.
Как безумный, бросился я к выходу и высунулся за дверь. Я глядел направо и налево, всматриваясь в прохожих. Д’Отвиля не было.
Я кинулся обратно, пробиваясь сквозь толпу, окружавшую помост.
Торги уже начались. Я не слышал вступительных фраз, но когда подошел, над ухом у меня прозвучали ужасные слова:
— Тысячу долларов за квартеронку! Дают тысячу долларов!
“О небо! Д’Отвиль обманул меня! Она погибла! Погибла!”
В отчаянии я хотел прервать торги. Я решил громко объявить, что они незаконны, так как нарушен порядок продажи, указанный в объявлении. В этом я видел последнюю надежду. Это была соломинка, за которую хватается утопающий, но я решил попытаться.
С губ моих чуть не сорвался возглас протеста, но тут я почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав, и обернулся.
Это был д’Отвиль. Слава создателю, это был д’Отвиль!
Я едва удержался от радостного крика. Взгляд его сказал мне, что он принес деньги.
— Еще не поздно, но нельзя терять ни минуты, — прошептал он, всовывая мне в руку бумажник. — Здесь три тысячи долларов, их должно хватить. Это все, что мне удалось достать. Я не могу оставаться с вами: тут есть люди, с которыми я не хочу встречаться. Увидимся после торгов.
Я едва успел поблагодарить его. Я не видел, как он ушел: глаза мои были заняты другим.
— Тысячу пятьсот долларов за квартеронку, прекрасную экономку и швею! Тысячу пятьсот долларов!
— Две тысячи! — крикнул я хриплым от волнения голосом. Такая большая надбавка привлекла ко мне внимание толпы. Люди обменивались многозначительными взглядами, улыбками и отпускали шутки по моему адресу.
Я не замечал их, вернее — не обращал на них никакого внимания. Я видел только Аврору, стоявшую на возвышении, как статуя на пьедестале, — воплощение печали и красоты. Чем скорее я уведу ее отсюда, тем лучше. Вот почему я сразу назвал большую сумму.
— Дают две тысячи долларов! Две тысячи! Две тысячи сто? Дают две тысячи сто. Кто больше? Две тысячи двести? Две тысячи двести!
— Две тысячи пятьсот! — снова крикнул я как можно тверже.
— Две тысячи пятьсот долларов! — повторил аукционист, монотонно растягивая слова.
— Две тысячи пятьсот! Кто больше? Шестьсот, сэр? Хорошо, благодарю вас. Две тысячи шестьсот долларов за квартеронку! Две шестьсот!
“О боже! Они могут дать больше трех тысяч, и тогда...”
— Две тысячи семьсот! — крикнул щеголь Мариньи.
— Две тысячи восемьсот! — отозвался старый маркиз.
— Две тысячи восемьсот пятьдесят! — добавил молодой торговец Моро.
— Девятьсот! — бросил чернявый человек, который шептался с аукционистом.
— Дают две тысячи девятьсот! Две девятьсот!
— Три тысячи! — крикнул я в отчаянии, сдавленным голосом. Это была моя последняя ставка. Я ждал, что будет дальше, как приговоренный ждет, когда на шею ему опустится топор или когда палач выбьет скамью у него из-под ног. Сердце мое не вынесло бы долго такого напряжения. Но ждать пришлось недолго.
— Три тысячи сто долларов! Дают три тысячи сто!
Я бросил взгляд на Аврору. В нем было безнадежное отчаяние, и, повернувшись, я, шатаясь, побрел через зал.
Не успел я дойти до дверей, как услышал, что монотонный голос аукциониста, все так же растягивая слова, прокричал:
— Три тысячи пятьсот за квартеронку!
Я остановился и стал слушать. Торг, по-видимому, близился к концу.
— Три тысячи пятьсот — раз! Три тысячи пятьсот — два! Три тысячи пятьсот — три!
Раздался резкий удар молотка. Он прозвучал одновременно со словом “продана”, которое смертельной болью отдалось в моем сердце.
В зале поднялись шум и суета; слышались взволнованные и сердитые возгласы разочарованных покупателей.
Кто же был счастливый победитель? Я взглянул поверх толпы. Высокий чернявый человек разговаривал с аукционистом. Аврора стояла возле него.
Теперь я вспомнил, что видел его на пароходе: это был тот самый агент, о котором говорил д’Отвиль. Молодой креол предвидел, чем все это кончится. Он был прав. Прав был и Ле Бер.
Гайар перебил ее у всех прочих претендентов!
Коротко об авторe
Рид Томас Майн (1818—1883 годы) — английский писатель. Автор известных приключенческих романов “Всадник без головы”, “Белый вождь”, “Оцеола, вождь семинолов”, “Квартеронка”. Многие его произведения посвящены борьбе угнетенных народов Америки (негров, индейцев) за свободу. Большое место в творчестве Майн Рида (“Охотники за растениями”, “В дебрях Южной Африки, или Приключения бура и его семьи”, “Охотники за жирафами” и др.) занимает описание флоры и фауны Азии, Африки, Америки.
Кальма Анна Иосифовна (1908—1988 годы) — детская писательница. Автор исторических повестей “Заколдованная рубашка”, “Джон Браун”, повестей “Дети Горчичного рая”, “Черная Салли”, “Тетрадь Андрея Сазонова”.
Уитмен Уолт (1819—1892 годы) — американский поэт, публицист. В изданной им книге “Листья травы” поэт писал о родной земле, о таинстве вселенной, о чувстве дружбы, о сути демократии. Самостоятельные циклы стихов автор посвятил гражданской войне в США и президенту Аврааму Линкольну. Поэт проповедовал равноправное братство всех народов.
Некрасов Николай Алексеевич (1821—1877 годы) — русский поэт. Автор известных поэм “Кому на Руси жить хорошо”, “Крестьянские дети”, “Мороз, Красный нос”, “Русские женщины”, стихотворений “Размышления у парадного подъезда”, “На Волге” и др.
Джалиль Муса Мустафиевич (1906—1944 годы) — татарский поэт. Участник Великой Отечественной войны. В 1942 году был тяжело ранен, взят в плен. В фашистской тюрьме написал цикл стихов “Моабитская тетрадь” — гимн стойкости человека, убежденного в правоте своего дела. Был казнен за участие в подпольной деятельности.
Уитьер Джон Гринлиф (1807—1892 годы) — американский поэт, публицист и общественный деятель, борец за отмену рабства негров.
